Наталья Дмитриева - Колос времени [СИ]

Я еще не успел придти в себя после случившегося и не хотел оставаться на занятия с Феофано, но дядя настоял. Помню, с какой тоской глядел я вслед ему и отцу, когда они спускались вниз по улице, помню, как сжималось мое сердце в тягостном предчувствии. Феофано пыталась меня успокоить, но и ей как будто было не по себе. В тот вечер мы почти не разговаривали, думая каждый о своем. Казалось, что-то темное витает в душном воздухе оскверненного храма, отравляет его страхом и ненавистью. Но я не понимал, что этот запах разливался по столице уже давно и в тот день только добрался до нас; мне чудилось, что он возник ниоткуда, и про себя я молился, чтобы он поскорей развеялся.

А несколько дней все, кто находился тогда в церкви, включая священника, были по приказу регентши Иоланты взяты под стражу и отправлены в городскую тюрьму. На мое счастье, меня в тот момент не было дома, но отца и дядю арестовали вместе с другими. Преданный слуга нашел способ тайно известить меня, чтобы я не возвращался домой и до поры где-нибудь затаился. Так я и поступил, поселившись у знакомого торговца, хорошо знающего нашу семью.

Поначалу вся эта история представлялась мне ужасной нелепостью; я даже не особенно беспокоился, будучи уверен, что все обвинения, sine dubio, ложно возведенные на нас франкским бароном, будут вскоре сняты. К тому же мой дядя был весьма уважаемым человеком в империи и имел много влиятельных друзей, и я был уверен, что при необходимости у него найдутся заступники. Несколько раз я приходил к воротам тюрьмы, надеясь незаметно проскользнуть внутрь и повидаться с родными; но мне не давала покоя боязнь быть узнанным, поэтому я так и не смог ни на что решиться. Впрочем, говорю вам, фрейлейн, я был уверен, что самым страшным наказанием для арестованных может стать денежное взыскание в пользу франков; я был уверен, что вскоре это дело благополучно завершиться, повторяю, я был так уверен в этом…

Но однажды торговец, у которого я ютился, попросил меня покинуть его дом. На самом деле он попросту велел мне убираться – и, поскольку до сих пор я видел от него совершенно другое обращение, эта странная перемена поразила меня и привела в такое замешательство, что я не стал возражать и тот час же сделал так, как он хотел. Я даже не спросил, чем вызвано было такое отношение, лишь немного позднее мне в голову пришла мысль, что этот человек чего-то ужасно боялся. Я ушел от него, весь кипя от злости, но вскоре гнев мой прошел. Я был растерян, потому что не знал, что мне делать и куда идти; мне было страшно появиться в доме у друзей нашей семьи – я не сомневался, что оттуда попаду прямиком в темницу; и у меня оставалось слишком мало денег, чтобы отдать их в уплату за постой. Я пошел в баню и провел там некоторое время, остаток дня бесцельно бродил по улицам.

Наконец, ноги сами привели меня к нашей церкви. Ее двери были распахнуты настежь, внутри царили тишина и запустение: все иконы были вынесены, покровы из драгоценной парчи сорваны, алтарная преграда разрушена, мраморные плиты пола – и те выворочены. Главное украшение храма, мозаичная икона, валялась, разбитая на куски. Не могу описать вам, моя госпожа, как меня потрясло это зрелище! Мои глаза застилал туман, я готов был разрыдаться, но в этот момент услышал чьи-то шаги, а немного погодя увидел Феофано, входящую следом за мной.

– Слава Господу и Пресвятой Деве! Я уже давно ищу тебя, – сказала она, хватая меня за руку. – Пойдем скорей отсюда, мне есть, что тебе рассказать…

Я пошел с ней. Куда мы направились? Хм… Помню, что возле старого акведука моя наставница, наконец, остановилась и поведала, что вот уже несколько дней она тайно посещает узников в тюрьме, принося им еду. Многих сегодня отпустили на свободу, но моего отца, дядю Евсевия и еще двенадцать человек обвинили в приверженности манихейской ереси, и дело их передали церковному суду.

– Как такое может быть?! – закричал я. – Кто в это поверит? Мой отец и дядя – ревностные христиане. Дядя отказался переменить веру, даже когда речь шла о спасении жизни и состояния! Все, знающие его, это подтвердят!

– Да, но обвинение очень серьезно, – со вздохом ответила Феофано. – Нашлись слабые души, которые под страхом смерти или за золото, показали, что в доме твоего дяди проходили тайные собрания, на которых присутствующие чтили Сатаниала… тьфу-тьфу-тьфу, да сохранит нас Пресвятая Дева от всякого зла!

Услышав это, я почти готов был наброситься на нее с кулаками, и она торопливо продолжила:

– Подожди, Никифор, послушай… Я говорю лишь то, что мне удалось узнать. Но твоим родным и другим тоже грозит страшная опасность. Они чисты перед Богом и неповинны в том, в чем их обвиняют. Ни один не запятнал себя сочувствием еретикам – это также верно, как и то, что я сейчас стою перед тобой…

– Тогда в чем же дело? – спросил я.

Феофано медлила с ответом. Наконец она призналась, что все обвиненные в ереси на самом деле являются хранителями тайного знания, которое передается из поколения в поколенье – знание о великой тайне времени. К несчастью, любое знание обречено вызывать подозрение у невежества – последнее ищет себе оправдание в том, что объявляет первое зловредным и опасным. Так случилось и с моими родственниками: они не могли раскрыть того, что знали, а даже если бы и смогли, то им бы все равно никто не поверил.

Потом я узнал, что при обыске дядиного дома нашлись подозрительные рукописи; то же самое обнаружилось в церкви Святой Девы. Когда Феофано упомянула об этом, перед моими глазами словно молния сверкнула.

– Они нашли твои таблички и папирусы?

Она промолчала, но это молчание было красноречивее любых слов. Тогда, совершенно потеряв голову, я схватил ее за плечи и принялся трясти изо всех сил.

– Это ты во всем виновата! – кричал я ей в лицо. – Это тебя надо отправить на костер! Ты, еретичка! Из-за тебя арестовали отца и дядю! Я ненавижу тебя, ненавижу! Хоть бы ты сдохла, от тебя одни несчастья!

Бедная девушка пыталась что-то сказать, но из-за тряски у нее так стучали зубы, и она несколько раз прикусила язык, а потому не могла вымолвить не слова. Потом я оттолкнул ее и объявил, что немедленно отправляюсь к патриарху, чтобы упасть ему в ноги и вымолить прощение своим родным. Это было безумием, но в тот момент я воистину готов был на что угодно. Я велел Феофано идти со мной и быть моей свидетельницей, я потребовал от нее полной выдачи всех тайн, в противном случае я угрожал ей дыбой и плетьми, и Бог знает чем еще… Она слушала меня, не перебивая, только молча прижимала руки ко рту…

Глаза Порциуса Гиммеля блестели, сведенные брови напряженно подрагивали. Он смолк, тяжело переводя дыхание, а потом прикрыл лицо ладонью, еле слышно шепча: